О Белле Ахмадулиной (10.04.1937 — 29.11.2010)

Полное ее имя – Изабелла, но так ее никогда не называли. Белла, Белочка, Белка… Росла в центе Москвы – на Варварке. Мать – переводчик в КГБ, звание – майор. Отец – крупный таможенный начальник.

Себя она определяла так: «организм довольно дюжий, характер смешливый, игривый, нетяжеловесный, ненавязчивый».

Ключевые слова для нее: сад, собаки, друзья, ремесло, сиротство, круг, сад.

Истоки – в 1960-х.

Дочь и внучка московских дворов

Крепкая, по-восточному пухлолицая девочка с длинной косой старшеклассницы 1950-х годов. Прилежная посетительница Дома пионеров на Покровском бульваре – литературной студии и драмкружка. «Мы все писали что-то заунывное «загробное», — рассказывает Ахмадулина в прозе. А в стихах так:

Это я — мой наряд фиолетов,
я надменна, юна и толста,
но к предсмертной
улыбке поэтов я уже приучила уста.

«В то же время, иногда одновременно, в соседней комнате бывшего особняка я изображала Агафью Тихоновну, «даму, прекрасную во всех отношениях», домработницу из пьесы В.С. Розова — и возвращалась в «загробную комнату». Два этих амплуа и теперь со мною — если бы мне было дано совершенно подражать великим людям, я бы не сумела выдумать ничего лучше, чем смех уст и печаль глаз»…

Она могла бы стать хорошей актрисой. В 1964-м году сыграла запоминающуюся, хотя и эпизодическую роль в фильме Шукшина «Живет такой парень». «Мне прислали сценарий (…) с просьбой сыграть роль Журналистки: безукоризненно самоуверенной, дерзко нарядной особы, поражающей героя даже не чужеземностью, а инопланетной столичностью обличья и нрава. То есть играть мне не предписывалось: такой я и показалась автору фильма». Шукшин, по предубеждению, свойственному многим провинциалам (даже гениальным), не сразу понял ее. Да, «дочь и внучка московских дворов», Ахмадулина была столичной девочкой, К тому же очень красивой и уже вошедшей в славу. Но еще она была очень умна, интеллигентна и — доброжелательно открыта миру. Знала она и журналистскую работу; знала то, что принято было называть «настоящей жизнью» — об этом ее рассказ «На сибирских дорогах» (1963).

С Шукшиным они подружились. «Если он и принял меня вначале за символ чуждой ему, городской, умственно-витиеватой и неплодородной жизни, но все же его благосклонность ко мне была щедрой и неизменной, наяву опровергавшей его теоретическую неприязнь.
Не только Шукшину, многим казалось, что она манерничает, что здесь какой-то эстетизированный популизм, придуманные «идиллические отношения поэта с народом» (Виктор Ерофеев). Кажется, это обижало Ахмадулину и, обижая, вынуждало оправдываться и повторять, что она сама ходит в магазины, стоит в очереди за колбасой…
Обижало не потому, что боялась быть «символом городской умственно-витиеватой и неплодотворной жизни», а потому что городскую жизнь (совершенно справедливо!) таковой не считала.

Плоть от плоти сограждан
усталых, хорошо, что в их длинном
строю в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою —
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними,
как слово и слово на моем и на их языке.

Набоков и крысомор

Ахмадулина увлекалась и наслаждалась людьми вне зависимости от их социального статуса. Это мог быть Владимир Набоков, которого они с Борисом Мессерером успели (незадолго до смерти писателя) навестить, в начале марта 1977-го года: «Я пристально любовалась лицом Набокова, и впрямь ненаглядно красивым, несдержанно и открыто добрым, очевидно, посвященным месту земли, из которого мы небывало свалились».

Это мог быть и человек каких-нибудь малоприятных занятий. «Однажды на ее кухоньке я увидел похожего на вислоносого Дуремара, оглушительно вонючего человека, носки которого пахли рокфором, а руки — стрихнином, — рассказывал ее первый муж Евгений Евтушенко. — Она вдохновенно читала ему стихи… «Это Федот Порфирьевич, — она восторженно представила его. — Посмотри на его прелестное лицо оскорбленного ребенка… Сколько в нем чистого, хотя, в отместку за эту его чистоту, злые люди его швырнули в, может быть, самую грязную профессию… Ведь он, ведь он… мне даже страшно выговорить это слово — крысомор». Передано не без пародийной утрированности, но по сути — верно.

Тема крысы возникает и в самом моем любимом рассказе у Ахмадулиной — «Бабушка» (1963). Бабушка (по материнской линии) принимала всех покалеченных существ, которых приносила в дом ее единственная и обожаемая внучка. Однажды, не без детского злорадства, а также желая испытать пределы бабушкиной доброты, девочка принесла «большую, рыжую, в кровь полуубитую крысу». Бабушка пожалела и крысу. Но особенно здесь интересна девочка — много ли вы видали девочек, способных небрезгливо взять в руки умирающую крысу?

Ошибаются те, кто принимает плетение узоров ее речи («брюссельские кружева», по не слишком доброму слову Евтушенко) и стильную хрупкость облика (появившуюся с годами) за характер: Ахмадулина куда тверже и решительнее, чем видится поверхностному взору.

Тоскует звук о звуке

От Евтушенко мы узнаем, что она любила пиво и пирожные, а также постоянно читала Пруста в издании «Аcаdemiа». Прошло более 30 лет как они расстались, «но до сих пор, когда я вижу ее вблизи или издали или просто слышу ее голос, мне хочется плакать». Она же назовет потом их отношения — дружбой и в сложное для друга время запальчиво провозгласит:

Что мне до тех,
кто правы и сердиты? Он жив — и только.
Нет за ним вины. Я воспою его. А вы судите.
Вам по ночам другие снятся сны.

…И удивительное — вопреки реальным обстоятельствам жизни — отторжение от всего женского. То есть она всегда знала, чего должна желать женщина: «Хочу я быть невестой, красивой, завитой, под белою навесной застенчивой фатой…»

— писала не без иронии. Но свой удел представляла иначе:

Завидна мне извечная привычка
быть женщиной
и мужнею женою, но уж таков присмотр небес
за мною, что ничего из этого не вышло.

В метафизическом смысле это так и есть: она — не женщина. «Люблю», «любовь» и т.п. — слова не чужие и не чуждые ее словарю. Но под ними подразумевается не то, что обычно в женских стихах. Прежде всего, конечно, дружба — «Свирепей дружбы в мире нет любви». Любовь к собаке, к оврагу, к чужой строке…

В самых ее любовных стихах не найти и толики бабского (да простится мне это слово), чего у ее великих предшественниц хватало… Вот стихотворение, посвященное второму мужу Юрию Нагибину:

Прощай! Прощай! Со лба сотру
воспоминанье: нежный, влажный
сад, углубленный в красоту,
словно в занятье службы важной.
Прощай! Все минет: сад и дом,
двух душ таинственные распри
и медленный любовный вздох
той жимолости у террасы.
В саду у дома и в дому
внедрив многозначенье грусти,
внушала жимолость уму
невнятный помысел о Прусте…

Или жестокий романс из «Жестокого романса» (1984): «А напоследок я скажу: прощай, любить не обязуйся…» Или — песня из «Иронии судьбы» (1975), исполненная Аллой Пугачевой за кадром, Барбарой Брыльской — в кадре, но даже от такого умножения женского в женственности не прибавившая.

О ревности Ахмадулина не писала совсем — ревности она, кажется, не знала вообще. У нее не было и не могло быть соперниц просто потому, что соперницы — это из другого, ее не касающегося измерения.

Ей важно, что тоскует звук о звуке.
Что ты о ней — ей это все равно.
О муке речь. Но в степень
этой муки тебе вовек проникнуть не дано.
……………………………………………………
По октябрю, по болдинской аллее
уходит вдаль, слезы не уронив, —
нежнее женщин
и мужчин вольнее, чтоб заплатить
за тех и за других.

И когда у нее спрашивали: «Вы не стесняетесь того, что родились в 37-м году», — Белла Ахатовна с великолепным неведением вопрошала: «Вы имеете в виду его кровавый оттенок?» Уяснив, что речь о возрасте, отвечала: «Знаете ли, если бы я говорила, что родилась в 57-м году, мне бы говорили, что вы как-то странно выглядите. А так мне говорят наоборот, что вы выглядите хорошо».

Прощание с шестидесятыми

Дружбе Беллы Ахмадулиной с Андреем Вознесенским русская поэзия обязана несколькими замечательными стихами. В том числе и классическим:

Да будем мы к своим друзьям пристрастны!
Да будем думать, что они прекрасны!

«Они тогда подлежали хуле постоянно, и это увеличивало их славу, — говорила она потом. — Моя доброжелательность к ним неизменна, — и, следуя требованию ритма речи, повторяла: — Неизменна».
Хотя было всякое: «Друзей могла потерять. Могла разочароваться в каких-то людях, которые были подвержены, скажем так, влиянию системы».

Быть советским в этой среде считалось неприличным. И Евтушенко восторгался тем, что его любимая жила в измерении «где не было ни партии, ни КГБ, а были Пастернак, Ахматова, Цветаева и вся красота мира, включая ее собственную». Сам Евтушенко, впрочем, со временем стал восприниматься как слишком советский — в середине 1980-х Ахмадулина говорила, что ей теперь ближе не товарищи по эстраде, а Кушнер и Чухонцев, которые «всегда были внутренне чище в отношении к слову». Дело именно в отношении к слову — только этим определялась степень советскости; поэтому, скажем, партийный, но несоветский в слоге Булат Окуджава всегда числился в ее любимых друзьях.

Конечно, жизнь, которую не затрагивала ни партия, ни КГБ, — поэтическое преувеличение: так или иначе, но система доставала всех. Завистники причисляли Ахмадулину к так называемым «официальным левым», которым позволялось кое-что лишнее. Она участвовала во многих рискованных затеях — от «Синтаксиса» (издаваемого в 1959-1960 гг. Александром Гинзбургом) до знаменитого «Метрополя» (1979). В 1968-м году ее книга «Озноб» вышла в эмигрантском издательстве «Посев». Она подписывала письма в защиту Синявского и Даниэля, хлопотала о разрешении на выезд Копелева и Владимова. Обращалась — прямо к Андропову — с просьбой облегчить участь сидевшего в тюрьме Параджанова. Ее близкие друзья — Войнович, Аксенов — уезжали. В знаменитой мастерской Мессерера на улице Воровского (Ахмадулина и тогда говорила — на Поварской) устраивались проводы… Все это требовало мужества и независимости, ибо границы допустимого система в любую минуту могла сдвинуть в нужную ей сторону…
Мысль о безвозвратно распавшемся братстве шестидесятников была проговорена Ахмадулиной задолго до того — в изумительно горьком «Подражании»:

Нас пощадили небо и вода,
И, уцелев меж бездною и бездной,
для совершенья распри бесполезной
поплыли мы, не ведая куда.
В молчании достигли мы земли,
до времени сохранные от смерти.
Но что-нибудь да умерло на свете,
когда на берег мы поврозь сошли.
Твои гребцы погибли, Арион.
Мои спаслись от этой лютой доли.
Но лоб склоню — и опалит ладони
сиротства высочайший ореол.

И эпитафия, навсегда высеченная на могильной плите славной эпохи 60-х: «Жаль — челн погиб, и лишь в его обломках нерасторжимы наши имена».

Ахмадулина сосредоточилась на другом. Она стала культивировать свою способность сопрягать в единой плоти стиха разные, неблизкие друг другу материи и внимательно наблюдать, как переливаются они друг в друга. Пространство стиха становилось все большим. Один смысл влек за собой тень другого, все долго-долго закручивалось в плотную спираль, потом столь же медленно раскручивалось:

Как я люблю — гряду или строку,
камней иль слов — не разберу спросонок.
Цвет ночи, подступающей к окну,
пустой страницей на столе срисован… .

Стихи становились подробными и медлительными, как любимый Пруст. Она обстоятельно описывала дни месяцев — «Ревность пространства. 9 марта», «Милость пространства. 10 марта», «Строгость пространства. 11 марта», упиваясь пристальностью взгляда одинокого охотника — и не заботясь о читателе.

История литературы

Зато как чисто и безусловно, как неколебимо ее дружественное чувство к тем, кто — раньше или позже — ушел в пантеон. Одно из самых знаменитых стихотворений Ахмадулиной — где она смело рифмует «огни мартенов» и «Мартынов». Где на последнем пределе отражен наш национальный миф, когда дуэль Пушкина и дуэль Лермонтова предстают как запланированный расстрел, а соперники поэтов — как безжалостные убийцы.

Мартынов пал под той горою.
Он был наказан тяжело.
И воронье ночной порою
его терзало и несло.
……………………………………………………
Дантес лежал среди сугроба,
подняться не умел с земли,
а мимо медленно, сурово,
не оглянувшись люди шли.

Это, конечно, трогательно, хотя и рискованно: если бы Лермонтов убил Мартынова, а Пушкин – Дантеса, нам бы понравилось, что наши великие поэты – убийцы?

Но Пушкина и Лермонтова она любила, как родных. И даже больше. «Когда начинаются в тебе эти два имени и не любовь даже, а все, все — наибольшая обширность переживания, которую лишь они в тебе вызывают?.. Тобой овладевает беспокойная корысть собственного поиска, ты хочешь сам, воочию, убедиться, принять на себя ту, уже неживую жизнь».

В данном случае «собственный поиск» привел к тому, что в известном и ценимом знатоками издании — «Лермонтовская энциклопедия» (М., 1981) Ахмадулиной посвящена обстоятельная статья — достойная цена за работу! «Высочайший юноша вселенной» возникает на перекрестке восприятий в ее повести «Лермонтов. Из архива семейства Р.» (1973). Это изощренно выстроенное сочинение. Подчиняясь воле автора, сопрягаются здесь в потоке восторженной любви сугубая — документальная — достоверность и некая фантастическая странность, которая (в литературе, в прозе) порой достовернее документальности. Звучат голоса участников последней дуэли. Есть переписка автора с Павлом Антокольским, письма возможных (или мнимых) потомков участников дуэли.

Влечет меня старинный слог.
Есть обаянье в древней речи.
Она бывает наших слов
И современнее и резче.

Ахмадулиной был внятен норов Лермонтова, его ирония, взгляд, жест. » Мы всегда будем видеть его таким… осененным божественным даром, хрупким, беззащитным перед обидой и гибелью и — несказанно красивым».

Ахмадулина посвящала стихи Мандельштаму и Цветаевой, которых не видела. Ахматовой и Пастернаку, с которыми встречалась. Встреча с Анной Андреевной окончилась неловко. Лидия Чуковская так описывает это: «7 октября 1962 года… Заехала за нею Белла Ахмадулина с благими намерениями увезти ее из города куда-нибудь подышать. Ахмадулина села за руль, Анна Андреевна рядом, но через полкилометра машина намертво застряла. Белла под руку отвела Анну Андреевну домой. «Бедняжка была в отчаяньи, — говорит Анна Андреевна. — Пока вела меня домой, всю дорогу твердила: «Вы больше со мной никогда не поедете, никогда не поедете».
Но в стихах неловкость искуплена сполна:

Я завидую ей — меж корней,
нищей пленнице рая иль ада.
О когда б я была так богата,
что мне прелесть оставшихся дней?
Но я знаю, какая расплата
За судьбу быть не мною, а ей.

От Пастернака Ахмадулиной достался особый филологизм — взаимопроникновение слова и природы:

Люблю оврага образ и устройство
Сорвемся с кручи, вольная строка!
Внизу — помедлим. Восходить не просто.
Подумаем на темном дне стиха…

В книге «Таруса» (2007) – стихи Ахмадулиной и акварели Мессерера — их стараниями на берегу Оки открыт памятник Марине Цветаевой. Участвовала Ахмадулина и в создании памятника убитому псу на станции «Менделеевская»…

…Прекрасна Белла Ахмадулина. Прекрасны ее друзья. Кто бы что ни говорил о шестидесятниках, других таких людей у нас не было и нет.
Прекрасен был их союз, и жизнь была прекрасна.

Это полная версия текста, опубликованного в «Частном Корреспонденте»

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>